в общем, у меня очередной этап попытки смириться и принять себя
я, блин, больше не могу переписывать этот кусок. и держать это текст в себе тоже не могу.
пока без названия.
написано по заявке забавная, старбакс, на фразу «Смерть придет, и у смерти будут твои глаза»
в процессе. до сути заявки в этом куске мы ещё не совсем добрались
1148 слов, в основном идет дождь
Зажигалка щелкает. Второй раз, третий, выпускает слабую искру, но не зажигается. Баки матерится сквозь зубы, встряхивает её, щелкает снова и, наконец, прикуривает.
Правую руку он держит в кармане — холод собачий, по окну и крыше барабанит дождь, заливается на открытый балкон, а он стоит, прислонившись спиной к двери и откинув голову под небольшой козырек.
Нью-Йорк заливает — начало осени выдалось на редкость дождливым и промозглым, впрочем, Баки это даже нравится. Пальцы левой руки постепенно немеют от холода, но сигарету удалось не замочить, и он курит неторопливо, глубоко затягиваясь, со вкусом перекатывая на языке дым и медленно выдыхая сквозь зубы. Вытягивает другую руку из кармана, растирая сначала пальцы, потом сжимая плечо, держит сигарету одними губами.
Левое плечо ноет, тянет — так всегда происходит при резкой смене погоды, и Баки смеется, чувствуя себя стариком. Он даже и о переломе своем помнит как сквозь дымку: зима, снег залетает в рот, открытый перелом плечевой кости, сначала шок — только потом невыносимая боль, до ора. Как все тогда переполошились! Веселая была зима.
Он улыбается, отнимая сигарету от губ, и затягивается ещё раз.
Говорят, в такой дождь хорошо спать. Только вот спать он уже не может: голова ватная, после ненормального количества часов в постели, и в ней ни одной мысли, за которую бы удалось уцепиться. Потому он просто стоит, чувствует спиной холод стеклянной балконной двери, чувствует ветер на своем лице и всматривается в небольшой просвет между домами. В другую погоду где-то там в это время должно было бы начать подниматься солнце, но сегодня небо затянуто тучами: плотными, широкими комьями грязно-синего цвета. Через пару часов ему нужно будет выходить на работу. Хорошо бы, за это время дождь кончился.
Тот, словно реагируя на мысль Баки, усиливается, бьет о балконный пол, и домашние штаны моментально оказываются мокрыми. Баки смеется с самого себя, затягивается снова. В утреннем Нью-Йорке, и так достаточно безлюдном в это время суток, не слышно ничего кроме дождя. Не только того, как он барабанит, бьет в окна и тротуар: ливень стоит стеной — и звук падающей воды словно обволакивает его, делает не сонным, но дарит тихое умиротворение.
Привыкнуть жить одному вот так сразу не слишком просто: когда всю жизнь в твоем доме хоть кто-то, да не замолкал ни на минуту. Сестра и два младших брата, родители — у Баки была действительно большая, дружная семья. И он знал, что однажды придется уехать, начать совершенно другую жизнь — взрослую и самостоятельную, но только прожив почти месяц в одинокой квартирке на другом конце города, погрузившись в занятия в колледже и работу, Баки наконец понял, что был не готов к этому. Не думал, что это будет так.
Дождь не стихает, и сигарета докурена уже до фильтра, но он задерживается на балконе ещё ненадолго. Сбрасывает окурок в банку от кофе — свою незатейливую пепельницу — и вглядывается всё в тот же просвет, надеясь увидеть хотя бы намек на солнце. Это чуть ли не главная из причин, почему Баки так любит свою квартиру. Даже не смотря на второй этаж, на расположение далеко от центра — здесь у него есть возможность видеть рассвет. Пусть отголоском, отблесками, но видеть: как солнце поднимается из-за домов, окрашивая, даря Большому Яблоку новый день.
Умиротворение откатывается внезапно. Кажется, что-то сжимается у него внутри, толкает к периллам, под проливной дождь даже раньше, чем он слышит звук — слишком пронзительный в монотонном утреннем гуле.
Когда он смотрит вниз, машина, визг тормозов которой был тем самым звуком, скрывается за углом, а на тротуаре, прямо под его балконом лежит человек.
Баки не успевает подумать ничего. Дергает на себя балконную дверь, хватает телефон и как был, босиком, в майке бежит на улицу, даже не замечая, как проносятся два лестничных пролета до первого этажа. Выскочив, в первую же секунду он оказывается мокрым до нитки, но осознание этого придет много позже. Осознание придет, когда скорая и полиция уже уедут, показания будут собраны, а парень, всё-таки потерявший сознание погружен в белую машину с мигалками. Баки не успеет узнать его имени и контактов больницы, чтобы выяснить, будет ли тот в порядке и останется только верить тому, что скажет, уезжая, собраный, спокойный врач, способный стать бодрым и деловитым даже к самому концу ночной смены.
Сейчас Баки не думает ни о дожде, ни о какой другой чуши. Он набирает «девять один один» наощупь, прикладывая телефон к уху, прижимает его плечом, а сам опускается рядом с парнем. Знает, что нельзя трогать его до приезда специалистов, помнит откуда-то, что нельзя перетаскивать, менять положение. Помнит — нужно не дать ему потерять сознание. Он хватает парня за плечи, крепко, твердо, опускается к самому его лицу, и говорит что-то. Какую-то чушь, пытается заболтать.
«Эй, красавчик, что же ты на меня не смотришь?» Он не знает на самом деле, слышит ли тот его — но моргать перестает, не пытается закрыть глаза, и Баки пытается закрыть собой его лицо от проливного ливня. Парень не отвечает, не делает больше ничего, только внимательно смотрит на Баки — в лицо, на судорожно бормочущие губы. А Баки не слышит ни дождя, ни собственного голоса, он чувствует тепло, почти жар, исходящий от парня у него на руках и словно бы пытаясь поймать что-то, зацепиться, всматривается в его глаза, не способный различить из цвет в предрассветных сумерках, заполненных непроглядным ливнем. Баки продолжает говорить, не получая ответа, время словно бы растягивается вокруг них двоих – и рядом не появляется ни зевак, ни первых прохожих, ни машин. К приезду скорой парень ещё в сознании.
Почти через час Баки оказывается под горячим душем, и льющаяся вода ничерта не помогает. Всё в порядке, он как раз успевает на работу, даже можно позавтракать перед выходом. Обычные утренние мысли проникают в голову словно преодолевая плотный желеобразный барьер, и он предпочел бы вообще ни о чем не думать.
Баки вспоминает как замер, как застыл на секунду, перевесившись через перила балкона, вглядываясь в тело на тротуаре. Он не хочет этого, но не может прекратить снова и снова прокручивать в голове, возвращать охватившее его чувство – холод, отчаяние, леденящий ужас, решимость. Он знает, что на самом деле не замедлился, двигался и реагировал действительно быстро, но этот самый момент, когда он уже осознал произошедшее, но еще ничего не предпринял, тот момент, в который он мог бы заколебаться, не отпускает Баки. К своим двадцати пяти он мог сказать, что провел уже довольно не скучную жизнь, но вот этого, к счастью, в ней ещё не было – на его глазах никогда не умирал человек.
Современная маскультура словно намеренно старается приучить обывателя к виду крови, к жертвам, к необходимости принимать смерть и убивать. Легко и по щелчку, просто «чего мы ещё не видели»? Люди запасаются попкорном, с жадностью получая зрелища, платят за них как можно больше. Платят за натуралистичность, за мясо, за злость, льющуюся на них со всех сторон.
Баки не помнит, читал он об этом или слышал по телику, но фраза всплывает в сознании сама по себе: человек рождается, движимый двумя основными инстинктами – жизни и смерти. Выбор между одним и другим – первый выбор, который делает каждый. Баки осознает предельно четко, что выбрал жизнь, выбирает её, всегда будет выбирать.
______________________________________
не кусок, а позорище. впрочем, он научил меня одному - если Стив Роджерс отказывает что-то говорить или думать - просто прекрати пытаться его заставить. Он упрямый парень, этот Стив
______________________________________
Стив, слоумоушн, смерть, всего 440 слов с эпиграфом
У агента Стива Роджерса в легких заканчивается кислород. По ощущениям - выгорает. И это такое повседневное ощущение, как: " Объявляется посадка на рейс Нью Йорк - Франкфурт на Майне". Как: " Наш самолет уверенно набирает высоту. Получите удовольствие от вашего последнего пути". Капитану Стиву Роджерсу водой выжигает роговицу. И он видит только как пятно света становится все мутнее и уже. ...
Стиву кажется, что он слышит хруст. Совсем тихий, на грани, на пороге слышимости, и не понятно, как можно различить что-то почти беззвучное в этом грохоте, свисте ветра, треске разламывающегося на обломки хэликэриера. Но Стиву кажется, что он слышит.
С этим звуком - уж Стиву ли не знать? - ломаются его собственные кости, не выдержав удара о воду, переламывается позвоночник, ребра, созданные защищать, идут трещинами, выворачиваются внутрь, прорывая плоть.
Если бы не сыворотка – всё это было бы правдой. И, Стив знает, не ему умереть от болевого шока, не ему потерять сознание, он бы чувствовал каждую деталь, каждое разрозненное отражение физического страдания, переносимого телом. Но этого не происходит, только фоном на краю сознания Стив слышит хруст собственных костей и видит картинки смерти. Картинки тысячи смертей, которые ему довелось пережить. Это не вызывает в нем страха, не вызывает эмоций, даже не перетягивает его внимания – обыденность, данность, с которой давно пришлось смириться, которая и не мешает вовсе, отсутствие которой однажды удивило и взволновало бы его куда больше, чем наличие. Это даже успокаивает, немного, подкрепляет уверенность.
Сыворотка сделала его достаточно сильным, чтобы пережить этот удар, чтобы оставаться в сознании, постепенно, словно в замедленной съемке опускаясь ко дну. Но не она влила в его жилы спокойствие, не она позволила оттеснить боль на задний план. Стивен Грант Роджерс никогда не сомневается. И это не шутка, не глупость или недальновидность — просто, когда принимаешь решение, сомневаться поздно, ты уже движешься, перед тобой простая и понятная цель и в сомнениях нет никакого смысла. Стиву кажется, что он всю свою жизнь, только и делает, что принимает решения, всегда принимал, и учиться жить по-другому поздновато. Если бы мышцы на разбитом лице ещё слушались, Стив бы улыбнулся. Он не сомневался.
Стив знает, что смерть пришла за ним и ему не страшно. А должно быть? Он ведь знает, как это будет, всегда знал. Знает, как закончится воздух, как острой, последней вспышкой боли прострелит грудь — в последний раз заполошено, вхолостую ударится сердце. Он знает, что там, за гранью. его примет в объятия холод. Это чистая, незамутненная мысль — сейчас я умру. И сразу, вместе — Баки жив. Баки обязательно будет жить. Баки, его растерянные, широко распахнутые глаза, те самые - последнее, что Стив увидит в этой долгой и полной хлопот жизни.