[shizofreny]

вспомнил вчера об этом фике и тоже решил вытащить на свет. Тайлера, блин, было не остановить

Пейринг: Маккой/Чехов
Размер: 1395 слов
Описание: за Зимний фестиваль, по заявке: Маккой/Чехов. Академия. Чехов один раз сталкивался с Маккоем до встречи с ним на Энтерпрайз. Был свидетелем того, как Боунс оказывал первую помощь девушке, которую у кампуса сбил мотоциклист. Чехов сталкерит за доктором, взламывает базы данных студентов, нервирует вопросами Спока, даже доходит до Пайка, чтобы его взяли в состав Энтерпрайз, куда уже распределили Леонарда Маккоя. Акцент на "Ты ничего обо мне не знаешь! - Нет, я знаю о тебе все."

Добавка от заказчика - он потратил на поиск информации всю теплую зиму в Академии. P.S. ещё ни разу в жизни я, написав полностью по заявке, так сильно не разочаровывал заказчика
Предупреждения: ПАФОС
Иллюстрация-тожеисполнениезаявки:  .halcyon

иллюстрацию стащил без разрешения автора, сижу, жду люлей



Капли, сбегающие по стеклу – не в счёт. Ему нравится представлять, что где-то высоко в небе, сорвавшись с облака, они были ещё снежинками, и только тут, совсем низко, над крышей кампуса, превратились в воду. И потому они – не в счёт. Они не станут солёными, если попробовать поймать на язык, и уже никогда не будут уникальным соцветием замороженной воды, скреплённым в тонкое кружево микроскопических искривлений. Когда-то они были снежинками, а теперь не в счёт.

«Ты ничего обо мне не знаешь».

Да? Нет? В любом случае, это он – ничего о тебе не знает. Но и знать теперь нечего. Сталкер, сумасшедший подросток, выдумавший себе развлечение на зиму, излечимый романтик, которому просто подошло время разбить себе сердце – когда он произносит это, навешивая каждую из бирок, весь спектр становится правдой. С одним дополнением – максималист.

Всё остальное: гений, русский, физик, сирота, добрый – капли, сбегающие по стеклу – не в счёт.

«Я знаю о тебе всё».

А вот это – правда. И дело не во взломанных профайлах школы, колледжа, больницы и Академии, дело не в долгих аналитических спорах со Споком, не в том, что он до сих пор знает его расписание, что знает и точно помнит биографию бывшей жены, лучшего друга и отца, любимый сорт виски, любимую баскетбольную команду и список аллергий Джеймса Тиберия Кирка – дело в мелочах.

Он знает запах, знает, какими становятся его глаза, когда он работает и когда думает о своём, знает, как меняется моторика движения рук, когда он делает свою работу – глаза и руки, наверное, это и есть то самое, за что тогда ночью зацепился Павел, глядя на выскочившего из машины наперерез аварии человека, в котором стразу опознал врача. Только поэтому и ещё потому, что находясь от него на расстоянии меньше метра, не доверится ему, не успокоиться полностью невозможно – он доверил взбешённому незнакомцу Иру, сам полностью погрузившись в отслеживание сбившего её байка.

Если захотеть, очень легко полностью восстановить в памяти ту ночь. С момента, когда в первый раз услышал его голос, сместивший выключатель в пашиной голове, заставивший успокоиться и соображать.

«Я доктор. С ней всё будет в порядке».

Вот так просто. Без лишних вопросов и телодвижений. Так, как будто бы он привык, что ему поверит любой. И Паше так легко быть любым.

Капли цепляются за стекло и под собственным весом опадают к карнизу, вычерчивая неровные дорожки, чтобы через пару секунд их след высох или был затёрт другими, такими же – неотличимыми ни в чём. Поэтому капли, сбегающие по стеклу – не в счёт. Ни одну из них нельзя выделить из общей массы, ни одну нельзя запомнить и быть уверенным, что не спутаешь её с другой.

Ещё сложнее представить, что пока ты бездумно смотришь на капли – они смотрят на тебя в ответ.

Единственное, чего ему не хватает в космосе – дождя. Самого настоящего, ливня, как тогда – самой длинной зимой в его жизни в Сан Франциско. Единственное, чего ему не хватает для полноты образа – разбитого сердца.

Он знает наизусть его смены, знает, по каким коридорам он проходит на мостик, к себе в каюту, в инженерный, чтобы выпить бутылку или пару со Скотти. И всё так же не попадается на глаза, остаётся незамеченным, не проклиная свою память за единственный раз, когда поступился этим правилом – благодаря её. Благодаря за то, что может заново прокрутить четыре с половиной минуты, когда говорил с ним, когда ловил направленный на себя и только на себя взгляд.

«Ты ничего не знаешь обо мне».

Но он знает. Знает, что прячется за взглядами, за каждым из них, даже за тем самым направленным на него. Знает, о чём всё его ворчание, о чём нервные всплески, о чём каждый стакан виски. О чём напряжённые плечи, флирт с Маркус, который ничем не закончился, перепалки со Споком, беспокойство за капитана.

Но говорить об этом снова не станет.

Потому что капли, сбегающие по стеклу – не в счёт.

Сегодня миссия делает ему подарок, и Паша смотрит на тяжёлые капли на лобовом стекле шатла, запоминая их, успевая сосчитать каждую и найти разницу, между правой и левой частью. Чувствует затылком и спиной остатки проливного дождя, от которого он не стал закрываться, собирая данные. Освобождающего, настоящего, такого же холодного, как тогда. Он позволил себе постоять под ливнем лишние пару минут перед отлётом с планеты, и теперь чертовски доволен этим, потому что никакой душ не сымитирует эти капли достаточно точно.

И даже если капли, сбегающие по стеклу не в счёт, капли, оставившие след на его щеках, промочившие волосы и попавшие за ворот – настоящие. С ними нельзя не считаться, потому что их вес и текстура, так или иначе, становятся его частью.

И Паша улыбается, запуская в намокшие волосы руку, встряхивая головой и попадая осколками инопланетного дождя даже на пульт – ничего нему не сделается, он ведь защищён от влаги. А Паша нет.

Он всё ещё чувствует холод этого долгожданного дождя, даже спрыгивая с подножки в ангаре. Искусственная атмосфера на корабле кажется почти горячей, распаляя влажную кожу и заставляя его улыбаться только шире. Хочется позволить волосам высохнуть самостоятельно, впитать дождь полностью, и он направляется прямиком в каюту, когда на плечо ложится чья-то горячая ладонь.

Он идентифицирует её как «чья-то», только чтобы не подавиться воздухом. И не покраснеть слишком сильно. Потому что он знает, как должна чувствоваться эта ладонь на плече. Он представлял это, он уверен в своих расчетах о размере и силе, даже температура не может стать для него новостью. И точно так же он знает, какой именно голос сейчас услышит, сознательно не оборачиваясь лишнюю долю секунды, чтобы взять себя в руки.

– Чехов, какого чёрта? Если от твоего гениального сознания каким-то образом утаилось, что лекарство от насморка нисколько не прогрессировало с далёкого двадцать первого века, то я могу легко и небезболезненно просветить по этому вопросу.

Отвесив рассеянно замершему Паше подзатыльник, доктор безапелляционно возвращает руку на плечо энсина и тащит того в сторону медотсека.

Капли, сбегающие по стеклу – не в счёт. Капли, оставляющие след на коже – часть тебя самого.

Заставив Пашу высушить голову, доктор пихает ему в руку кружку с бульоном, которую тот неосознанно обхватывает ладонями, согреваясь, и отходит на пару шагов, листая что-то на падде.

Так вышло, что Паша никогда не был в кабинете начальника медслужбы прежде, и теперь он с интересом рассматривает скудный интерьер. Смотреть здесь, в общем-то, не на что, но это не самый плохой предлог, чтобы попробовать не встретиться с доктором взглядом, и Паша старается использовать его по максимуму. Нет, ему совершенно не стыдно за собственное «безалаберное» поведение, и не неловко в присутствии человека, которому он несколько долгих месяцев назад поторопился сделать недвусмысленное предложение, получив такой же недвусмысленный ответ. Но вот встретиться с ним взглядом и увидеть больше, чем хочется, Паша не готов. Ему было слишком хорошо всего за полчаса для этого, и сейчас падать, размазываться по карнизу будет только больнее.

– Избегаешь меня?

Да? Нет? Я тебя люблю? Вопрос звучит ровно, легко – реплика из непринуждённого диалога. Но в изломанной улыбке холод и разочарование. «Забыл?» В пристальном тяжелом взгляде за спокойствием – обида. «Отпустил? Переболело? Как ты мог?»

Почти секунду Паша совсем не дышит, прежде, чем подняться, не решаясь разорвать зрительный контакт, и отставить не глядя так и не початый бульон. Он поднимается рывком, неловко и медленно протягивает вперёд руку. Только бы не задрожала, только бы не спугнуть.

– Энсин Чехов, Павел Андреевич.

Маккой не двигается, только молча, удивлённо приподнимает бровь, и Паша не выдерживает.

У снежинки ровно один шанс растаять – каплей на лобовом стекле, холодным следом на тёмных, влажных ресницах, загаданным желанием в детской ладошке. И капли, сбегающие по стеклу – не в счёт.

Паша делает один быстрый, короткий шаг и рывком тянет доктора на себя за форменную кофту.

«Ты ничего обо мне не знаешь».

Он не знает, какие горячие у него губы. Не знает, как крепко и отчаянно, до хруста в рёбрах, он может обнимать, вжимая в себя, обхватывая – чтобы удержать? вернуть? Не знает, какой файл выведен в быстрый доступ по количеству обращений в падде. Не знает, что мешает ему уснуть. Не знает, не может знать, что неделю за неделей подряд он выходит позже после завершения смены, чтобы дать кому-то возможность добраться до медотсека, и раз за разом не встречает там, у стены, никого.

Есть слова, которые не должны быть произнесены вслух. Потому что, чтобы попросить прощения, разрешить, пообещать, признаться – достаточно прикосновения.

Капли, сбегающие по стеклу, совсем скоро высохнут, испарятся, поднимутся высоко в воздух, чтобы однажды собраться в облако и опасть ещё одной, совершенно другой снежинкой, и кто знает, опустится она на стекло или в ладонь?