Название: Верность
Автор: TylerAsDurden, стрела Зенона
Пейринг: Маккой/Чехов
Рейтинг: R (за кровь и мат)
Размер: мини, 3787 слов
Жанр: слэш, драма, повседневность, очень авторский hurt/comfort
Предупреждения: жестокость
Описание: начать сначала — нельзя.
читать дальше
Прослушать или скачать Fleur Кто-то бесплатно на Простоплеер
Прослушать или скачать Ane Brun To Let Myself Go бесплатно на Простоплеер
Прослушать или скачать Fleur Для того, кто умел верить бесплатно на Простоплеер
Когда Паша попадает, наконец, ключом в замочную скважину и распахивает дверь, он даже удивиться не успевает, что ключ всё ещё подходит к замку.
В такие моменты ты можешь делать всё, что угодно. Можешь искать и находить тысячу оправданий. Можешь клясть на чем свет стоит так невовремя заглючившие устройства или не к месту, но давно уже сформированные планы. Можешь сжимать и разжимать бессильно кулаки, можешь шептать немеющими губами "больше никогда"... Только вот больше и не надо.
Больше — поздно.
А нужно было сейчас, в этот самый момент, когда, так или иначе, не важно уже по чьей вине, именно тебя на месте не оказалось.
Квартира прокурена насквозь и совершенно пуста. Паша оглядывается по сторонам, автоматически проходит ещё пару шагов внутрь, словно чтобы убедиться, что его тут никто не ждёт. Да и не ждал никто.
С прошедшей осени он написал сам в первый раз. И это должно было, наверное, говорить о чем-то, но ни сказало ни о чем. Простое «Поговори со мной», на старый номер, который Паша и сам не знает, почему до сих пор не отключил. Который, это было наверное, ожидаемо, заглючил на раздолбанном старом комме, который Паша и собирал тогда чисто из исследовательского интереса. Он так и не ответил, забыл, отвлекся, не посчитал нужным. Паша был занят, правда чертовски занят, и тем меньше мог понять, какого черта злится сейчас до такой степени.
Паша ненавидит находиться на Земле в увольнительной, просто потому, что здесь никогда нельзя перемещаться с нужной ему скоростью — он постоянно бежит, и постоянно не успевает туда, куда действительно хочет успеть. Здесь всегда наваливаются дела, наваливается жизнь, встречи, которые кажутся необходимыми ровно до момента реализации. Паша и в самом деле предпочитает космос всему другому, потому что только там рамки и цели собственного существования кажутся ему наиболее понятными и четкими.
За первой парой шагов следует вторая пара, и он разглядывает с живым интересом почти не изменившуюся обстановку, всё — как он помнит. Нет разве что сентиментального голофото двух обнимающихся придурков на комоде. Ну, не могло же оно стоять там вечно?
Паша почти на автомате, привычным движением отпирает окно, чтобы выветрить стоящий плотным кумаром сигаретный дым — вентиляция как всегда ни к черту, конечно, он так и не удосужился сменить систему. Он открывает окно, и в комнату врывается весь шум вечернего города, который должен, кажется, разбавить обстановку, всё же вернуть ему ощущение реальности, но этого не происходит. Он подходит к двери, и, вместо того, чтобы выйти за неё, запереть за собой и не возвращаться, запирает её изнутри. Снова возвращается в комнату, оглядывая раз за разом обстановку. Интересно, как они уехали, если Джим оставил на полу ключ от байка? Конечно, именно Джим пришел вовремя.
Когда-то он, кажется, умудрялся ревновать к Джиму. Когда-то, когда имел на это хоть какое-то право. И не сказал тогда ничего. А что было говорить? Он и сам знал, на сколько глупой и несуразной была эта ревность. И ничего не мог поделать с собой. Впрочем, было время, и эта ревность даже позволяла ему почувствовать себя более живым.
На полу, рядом с пустой бутылкой стоит недопитая. Старый бурбон, не современное пойло, и отличной выдержки. Паша задумчиво водит пальцами по немного оборванной этикетке — ещё одно подтверждение, что здесь был именно Джим, с его привычкой в определённый момент пытаться сорвать любую этикетку со всего, до чего только дотянется.
Злость клокочет в горле, и он пробует заглушить её резким, большим глотком из бутылки, что, впрочем, совсем не помогает, делает только хуже. Потому что и у самого вкуса виски для Паши только одна ассоциация, одна эмоция, вместе с огнём прогоняющая по глотке нежность, внутрь, до самого желудка. Он злится на себя остервенело и упоенно. Эта злость, кажется, в чем-то помогает ему, но он ведь и сам не знает, что чувствует. Он просто ненавидит это чувство. Ненавидит себя за бесполезность, за обещания, которые давал когда-то и которые исполнять просто не умеет. За то, что как подросток, именно подросток, спешил почти клясться в том, что даже не было в его власти, и чувствовал сейчас вперемежку со злостью самое отвратительное, самое низкое, что только было возможно в его понимании — вину и бессилие. Он привык думать, что если и даёшь обещание, каким бы невероятным оно ни было, пусть даже ты даёшь его с сомкнутыми губами, и никто не слышит в эти моменты твоего голоса, но если уж ты обещаешь что-то — ни время, ни пространство, ни любые законы физики и логики не должны позволить тебе отступиться.
Паша не управляет временем. И это злит ещё больше. Потому что выходит, что из-за этой дурацкой непобедимости четвертого вектора, он никогда не позволит себе быть самим собой, никогда не будет достоин образа, которому посвящает каждое своё движение.
Он делает ещё один большой обжигающий глоток, открывает глаза, чтобы увидеть, что дым уже почти рассеялся, а звуки из-за окна всё такие же четкие и яркие. Медленно переставляя ноги, он идёт на кухню и со спокойной отрешенностью моет посуду, скопленную, кажется, за все три прошедших недели увольнительной. Моет руками, с губкой, не размениваясь на вполне приличную посудомоечную машину. Он не хочет думать о том, какого черта всё ещё здесь находится и что собирается делать дальше, что делает прямо сейчас. Он отжимает губку, следит за предельно горячей водой, стекающей по немеющим пальцам, и добавляет ещё моющего средства.
Неразрешимое противоречие в его голове стучит по вискам, заставляет краснеть шею, уши и щеки. Леонард бы сказал, что это просто повышенное давление, не больше. А больше и не нужно, правда?
Он вытирает посуду тщательно, расставляя в именно ему понятной последовательности, которая так бесила всегда Леонарда, и снова медленно проходит по чужой квартире, словно имеет на это право. Краем глаза он замечает свой старый падд на полке. Так вот куда он запропастился. Мог бы быть вежливым человеком и вернуть, столько времени уже прошло. Злость подступает с новой силой, и он снова хватается за бутылку, падает с паддом в руках в кресло, поджимает под себя ноги и запускает на колонки музыку. Паша закрывает глаза, откидывает голову, делает ещё пару глотков. Как же это чертовски приятно жалеть себя.
Будучи откровенным с собой, он не может с уверенностью сказать, на что злится. Он знает чертовски точно, что проебал свой шанс оказаться нужным уже слишком давно. Семь месяцев и девятнадцать, нет, двадцать дней назад — Паша действительно любит числа. И дело теперь не в этом. Не в том, что он опоздал, когда успел кто-то другой. Не в том, что ничего толком и не случилось, или наоборот случилось, но ему не узнать об этом. Дело в том, что Павел Чехов, как никто другой, ненавидит упущенные возможности. И ещё больше, много сильнее, ненавидит возможности, которые не создает сам. И это всё ещё не та сторона медали. Не тот отсвет.
Паша ненавидит себя ещё за одну вещь — это противоречит всей его сути, каждой молекуле его существа, каждому звуку в имени, и ненавидит в этом он не только себя. Самое страшное для Паши Чехова — опустить руки.
Он не помнит, как вообще успел перебраться на постель, всё так же, в ботинках. Не помнит, как и когда у него успело закончится виски, но факт остаётся фактом — бутылка пуста и лужи нигде не наблюдается. Глаза закрываются сами по себе, и он вспоминает, что не запер окно, но вот музыку всё-таки вырубил. В квартире не появится её хозяин до самого утра так точно, а Паша всегда рано просыпается, так что можно не волноваться, что он не успеет уйти вовремя.
Засыпая, свернувшись почти клубком в самом центре здоровенной кровати, вдыхая-затягиваясь воздухом и запахом на подушках, Паша рисует в голове возможные картинки развития событий. Он думает о том, что мог бы оказаться на месте вовремя, задушить объятиями. Думает, что мог бы приковать к батарее или изнасиловать в конце концов. Быстро наметывает в голове даже скорый план похищения, учитывая все возможные пути отхода и как именно стоило бы замести цифровой след. Придумывает и отбрасывает каждый из планов снова. Не поможет. Ничто бы уже не помогло и Паша слишком хорошо знает это. Паша ненавидит опаздывать почти так же сильно, как ненавидит опускать руки.
Он не может толком сказать от чего просыпается: это не звук, не свет, и уж точно не тяжелый взгляд, которым окидывает его хозяин квартиры. Паша просто открывает глаза и вздергивается. Голова не гудит только каким-то чудом, и так же быстро он вскакивает на ноги, не испытывая совершенно неловкости от того, что уснул на чужой постели в ботинках, притом заявившись без приглашения. За время сна в его голове словно бы встали на место какие-то пазы, или наоборот, всё к черту слетело с катушек, но сейчас он осматривает беглым и цепким взглядом помятого, небритого и ещё пьяного Леонарда, который всё так же молчит и смотрит хмуро, но какого-то черта немного растерянно. Паша тоже не говорит ни слова, подходит к нему парой коротких резких шагов, удивляясь, что голова от резкого подъема совсем не кружится. А может его просто трезвит адреналин. Когда он оказывается на расстоянии вытянутой руки, на мгновение ему хочется в этот момент не знать, что собирается сделать. Но Чехов слишком привык не обдумывать спонтанных решений.
Он бьёт со всей силой, наотмашь кулаком в челюсть. Бьет так, что Леонард отшатывается к стене, а по костяшкам левой руки проходится волна острой боли. И сразу же, не позволяя опомниться, бьет снова, в скулу. Воздух врывается в легкие свежим потоком, больше проявляя сознание. Леонард не твердо держится на ногах, но успевает всё-таки отклониться немного в сторону — бытность членом экипажа славной Энтерпрайз чертовски хорошо учит готовности к экстренным ситуациям абсолютно в любой момент. Он успевает перехватить следующий удар, удерживая кулак ладонью, но это обманка, и Паша коленом впечатывается ему в солнечное сплетение. В каждом ударе вся нежность, вся нерастраченная любовь, больше, чем он смог бы выразить любым словом и прикосновением.
Он ждет и дожидается ответных действий почти сразу. Открывается, провоцирует, словно хочет почувствовать эту боль наконец-то по-настоящему, в живом, физическом воплощении. Угол комода впивается в бок, но Леонард не дает восстановить дыхание, бьет по лицу, по почкам, по ногам, и теперь уже Паше приходится отбиваться бешено и со всей яростью. Оба они не размениваются на слова, не берутся за подручные предметы. Паша коротко сглатывает, ощущая на языке металлический привкус крови — щека разбита о зубы, и его улыбка сейчас наверняка то ещё зрелище, но он не может пересилить себя, не может прекратить улыбаться перед новым броском.
Резко, с силой, с умелой подсечкой ему всё-таки удается сбить Леонарда с ног, и он падает на него сверху, бьет уже бездумно, куда дотянется, брыкается ногами и рвется куда-то, не сразу замечая, что сопротивления больше нет. Воздух вырывается изо рта, в обход сломанного носа рывками, у он замирает, так и не приподнимаясь, упираясь только ладонями в пол, у самого лица Леонарда. Капля крови, то ли из носа, то ли с губ срывается, падает Маккою на щеку.
Внутри у Паши звенящая пустота. Нет больше ни злости, ни страсти, ни отчаянья — ничего нет. На секунду кажется, что оба они задерживают дыхание, и Паше вдруг отчаянно хочется, чтобы это несопротивление оказалось в конце концов выброшенным белым флагом, но ведь и это глупость — совсем не по-маккоевски. Паша следит краем глаза за каплей собственной крови, бегущей к уху Леонарда, но смотрит на самом деле только в глаза, с расширенными как у наркомана зрачками, и пытается задействовать весь свой интеллект, все силы разума. Паша ищет ответы только там, где и можно когда-либо их найти, там, где никогда не находит — в мутных глазах своего Маккоя.
Он поворачивается неловко, смещая вес с если и не сломанного, то порядком ушибленного ребра, и из расстегнутого кармана куртки на пол выскальзывает его собственный ключ от этой квартиры.
Говорить трудно, язык ворочается с трудом, но он не может промолчать сейчас, не может оставить ни шанса на неопределённость.
— Я, блять, никуда не уйду.
Маккой привычно приподнимает бровь, и смотрится это почти жалко, учитывая начавший уже заплывать правый глаз, а Паша думает только о том, что больше всего, чего он боялся в этой жизни, он боится только одного — отодвинуться сейчас хотя бы на миллиметр.
***
Это похоже на нуар, или на артхаус, или на дешёвое домашнее кино ценой не больше тридцати долларов — последнее вероятнее всего, потому что в артхаусе нет мордобоя, а нуар не предполагает хорошую погоду и пение блядских птиц.
Хотя, конечно, Леонард на самом деле думает, что это больше всего похоже на пиздец.
Он встаёт, неловко пошатываясь, и всё тело ноет, а лицо напоминает морду бегемота — или, допустим, носорога. Если бы рог рос из глаза. На кой чёрт носорогу рог в глазу? Маккой об этом не думает, он умелыми и почти изящными для бухого в стельку мужика зигзагами доходит до ванной и запирается в ней. Думает сначала картинно сползти на пол, но потом проезжается ногой в тонком носке по плитке и думает, что на полу холодно, так что страдания и красивости отменяются до лучших времён.
Включает воду и едва ли не целиком суёт голову под ледяную струю, вздрагивает всем телом, поднимает глаза и видит себя в зеркале.
«Хуёво быть тобой», — думает он, смотря на отражение.
«А тобой, Чехов, хуёвее вдвойне», — думает он, скашивая взгляд на запертую дверь.
Маккою ужасно хочется ругаться матом. Орать. Разбить к чертям это гребаное зеркало, чтобы потом осколками играть в дартс, уморительно же, обхохочешься. Но — он стоит и смотрит, умывается, деловито ощупывает повреждения и думает, что ещё не потерял форму. Да, потеряешь её, как же.
Маккою ужасно хочется злиться. Выйти из ванной и вышвырнуть нахуй Чехова из своей квартиры. Может, ещё раз вдарить ему. Взять за волосы — и лицом об колено. А потом — на мороз, за дверь, как нашкодившего кота, и это, наверное, будет крайне мужественно, потому что в чужие дома вламываться очень неприлично. Хотя, конечно, Звёздный Флот — не институт благородных девиц, кто курсантов будет этим самым манерам учить.
Всё это — очень яркие и сильные желания. Правильные, наверное. Маккой задумчиво чистит зубы и прикусывает язык, вкус крови и ядрёной мяты смешивается во рту и превращается во что-то отвратительное, и он сплёвывает.
Это похоже на пиздец. Потому что все благородные и яркие желания — пустышка.
Он не ударит снова. Он не выгонит. Он даже зеркало не разобьёт.
Леонард ухмыляется и думает о том, что сам виноват. Каждый гребаный раз, каждый, каждое собственное желание утопиться в пруду, каждое желание кричать и ругаться, каждый сиплый, сорванный зов — сам, блять, виноват. Сам сотворил себе персональное чистилище, а люди в нём — случайные поводы, кнуты, шипы.
Ему хочется хоть раз в жизни обвинить другого человека, но он вытирает лицо полотенцем и винит себя. Который раз. Потому что и виноват сам. Что поделать, жизнь такая. Это даже смешно.
Ты строишь себе замок, живёшь там, а потом впускаешь туда колдуна, и он всё рушит, случайно, тихо, незаметно, сам того не понимая. Ты строишь ещё раз — и он снова рушит. И ещё раз, и ещё. А потом ты понимаешь — да на кой чёрт? Однажды колдуна может придавить камнем, или на него обрушится свод, и зачем тогда весь этот бред? Проще сказать, что у тебя нет камней. Проще сказать, что нет цемента и чертежи унесло ветром.
А ты — выбуренный до дна карьер. Выскобленный сосуд. Выеденный молью моток пряжи. В тебе нет больше ничего, и как бы ты ни хотел, ничего не появится, как бы ты ни желал — ничего не будет. Нет сил, чтобы строить. Нет сил, чтобы хотя бы себя собрать из калейдоскопа разбитых бутылок виски. И всё, на что ты надеялся — не сбудется, потому что в Америке ты ломаешь любовь, а в Советском Союзе любовь ломает тебя.
Маккой смотрит, смотрит в зеркало и думает: «какой же я мудак». Выходит из ванной, идёт в коридор, надевает ботинки и выходит из квартиры, быстрым шагом спускаясь по лестнице. Это — попытка вытравить Пашу из собственной комнаты. И это — глупый, смешной, дурной и отвратительный побег. Потому что ну, надо же что-то делать. Как-то спасаться. И, опять, чтобы другого не пришибло. Последний раз Маккой думал о себе этой ночью, когда грохнулся в воду и грустил, что заболеет, и будет опять температурный пиздец и галлюцинации в виде Чехова.
Он стоит на улице в одной футболке, и, окей, это очень хреновая идея, потому что люди смотрят на него, как на психа. Побитый, мокрый, с выражением тупого равнодушия на лице — настоящая антиагитация. Не вступайте в Звёздный Флот. Там вы можете случайно влюбиться и сдохнуть. Конец плёнки.
Он смотрит на людской поток и ощущает, как вибрирует телефон в кармане. Там — смс от сотового оператора, но что-то дёргает Леонарда открыть папку с фотографиями. И там — Чехов. Потому что Леонард, увы, не умеет выбрасывать людей из себя. Если он любит — то совсем, с концами, и только если сам человек соизволит свалить, тогда, может, сработает. А иногда — не работает. Не-ра-бо-та-ет.
На фотографиях Чехов улыбается, и там, наверху, улыбался. Леонарду хочется жалеть себя, но это бессмысленно и глупо. Поэтому он жалеет Пашу, потому что тому не повезло встретиться с Маккоем и очень не повезло пытаться строить с ним отношения. Потому что Маккой — прирождённый мудак. Ген, наверное, специальный. Или звёзды так сошлись.
Маккой смотрит и думает — неужели всё так и кончится? Вот так, глупо, театрально, как будто ничего и не было, как будто всё перегорело. Маккой думает — в нём не умеет перегорать огонь. В нём не умеют затухать чувства. Их можно присыпать песком, закрыть стеклянным кубом, но эта дрянь всё равно будет гореть, назло. Не вытоптать. Сколько ни уходи.
Он разворачивается и заходит обратно, вновь поднимается по ступенькам, истерично смеётся, когда почти у двери его нагоняет застрявшая в голове мелодия из шоу Бенни Хила. Прости, дорогая, я отходил пострадать. Как дела на работе? А я тут немного сошёл с ума.
Леонард открывает дверь и заходит внутрь. Будь он в своём уме, он бы никогда этого не сделал. Он бы позвонил Джиму и свалил ночевать к нему. Да что угодно.
Но Леонард думает — да какого хрена.
Все мои проблемы от того, что я молчу.
Все твои проблемы от того, что ты говоришь.
Леонард думает — я попытаюсь ещё раз, ты снова обрушишь мой замок, и меня проткнёт какой-нибудь штырь, это будет очень грустно, но лучше, чем если я уйду, потому что я не могу перестать любить тебя.
Это в моих генах.
Ген мудака.
И ген влюблённости в Чехова.
Хреново быть мной.
Маккой заходит в комнату и не особо понимает, что говорить. Он вообще в такие моменты говорить не может, потому что боится сказать что-то не то, не так и в очередной раз неправильно донести свою мысль. Ляпнуть какую-то дрянь, а потом думать — нахуя вообще пришёл? Но он плюёт на это, потому что понимает важную вещь. Если он не скажет всё, что хочет, сейчас — значит, всё было напрасно.
Это выглядит глупо и сопливо, но он садится у ног Паши и прислоняется виском к коленям.
— Я бы хотел, чтобы ты ушёл, — тихо и хрипло говорит Маккой, и просто раскрывает собственные заслоны, будь что будет. — Но ты почему-то не уходишь. И я не могу тебя выгнать. Потому что я люблю тебя. Как последний мудак, всё ещё люблю, и знаю, что меня не отпустит. И если… Не знаю. Я сдох, но всё ещё дышу, а если дышу — давай попробуем заново?
И он замолкает. Потому что от ответа зависит всё. Если «нет» — он сможет уйти навсегда, удалить любое напоминание о себе, исчезнуть и, может, всё как-нибудь будет. Если «да»… Леонард не знает, что будет тогда. Ему больно, плохо, но — но разве не так же было в первый раз? Разве не так же страшно было впускать, доверять, ломать себя, зная, что если будет осечка — тебя самого не останется, ни капли? И разве он тогда не впустил? Леонард вдыхает воздух сквозь сжатые зубы.
Мы — придурки, не понимающие друг друга.
Мы — придурки, сломавшие друг друга.
Ну и чёрт с ним, чёрт с ним со всем, слово «невозможно» — самое лживое слово во Вселенной.
Давай срастаться вместе.
***
Паша сползает вниз, сначала на корточки, потом на колени, чтобы сесть лицом к лицу с Леонардом. И это, знаете ли, пиздец как больно. Он, конечно, всё может понять, но вот как он успел потянуть лодыжку и выбить бедро — не может.
Он становится на одно колено, что выглядит, наверное, пафосно, и тоже вообще-то больно, но Паше не до того сейчас. Он берет лицо Леонарда в свои ладони, прикасается сбитыми, зудящими пальцами к горячим небритым щекам и старается не думать, на какое месиво похоже сейчас его собственное лицо. Всё-таки, у Леонардра удар по крепче.
Он смотрит ему прямо в глаза, не мигая, внимательно, стараясь разглядеть осмысленность в ответном взгляде, и говорит внятно, почти по слогам, как маленькому ребёнку.
— Пошёл. На хуй. Уебищный. Пидорас. Пошел на хуй. — Паша надеется только, что Леонард слышит его, не задумываясь над тем, понимает ли. — Сука ты ёбнутая. — Он качает головой, и от крови, запекшейся на губах — противно.
Но поцелуй, почему-то выходит мягким. Паше странно, он и не думал, что сможет вот так нежно касаться разбитыми губами ледяного рта, аккуратно вбирать отвратительный вкус химической мяты, согревая прикосновениями. Ему всё ещё кажется, что Леонард прямо сейчас сбежит. Вырвется, вывернется из-под пальцев, оставив только щекотное ощущение от коротких волос на затылке в его ладони. Но проходит секунда, за ней ещё несколько и тот не отстраняется, не отталкивает и не отвечает, но сжимает, кажется, в кулаке футболку.
Его сердце сейчас готово просто, молча выйти наружу через распахнутые ребра, оно рвется, тянется раз, другой, и встаёт на место. Всё дело в том, что Паша слишком уж сильно заебался страдать.
— Пошел на хуй, — скороговоркой произносит он, прижимаясь лбом, ко лбу Леонарда. — Знаю я, что стоит за твоими "попробуем" и "заново". Хочешь, чтобы я ответил? Так я отвечу. Пошел. На хуй. Никакого заново, никакого сначала, понял? И даже не надейся от меня отделаться, никакие особые отношения с высшим начальством не помогут. — Паше и хотелось бы, чтобы всё это звучало уверенно и грозно, но на самом деле он только тихо, спокойно шепчет. Ему плевать уже на интонации и всё остальное. Он не умеет молчать, и часто за это платит. Но он готов платить. — Никакого заново. Отмена невозможна. Каждый шаг, каждое слово, каждое движение записаны вот тут, — он выразительно стучит себя по виску, — и вернуться к моменту предыдущего сохранения никаких шансов. Мы двигаемся дальше. С этого самого места. Без отмоток и отмен, понял?
Паша зарывает в его волосы пальцами, гладит невесомо, пока говорит, и не шалеет даже уже от собственной наглости. Он спокоен.
— У меня защита диссертации через четыре дня, и я планирую спокойно поучиться, раз уж мой падд так удачно нашелся. Тебе ещё отвоевывать у Памелы патент на сыворотку, и можно конечно положиться на поддержку коммандера, но тебе в любом случае нужно восстановить начальные этапы исследования, потому что ей ты свое открытие не отдашь. И у нас возобновление миссии через полторы недели, «космос последний рубеж, туда где не ступала» и всё такое. А на ужин говяжий стейк.
Паша сам не знает, когда закрыл глаза, но открыть их уже не боится. Чехов всегда славился тем, что добивается поставленных целей, какими бы нереальными они не казались. И сейчас он твердо намерен стать счастливым. Они оба теперь будут счастливы. И пойдут на хуй.